Под этими стихами та же дата, что под «дарениями», адресованными дочери (Облака — вокруг…) и «древнему другу» (Из рук моих — нерукотворный град…). И те же московские приметы: площади, кремлевские башни, Иверская часовня… Но совсем иная атмосфера. Почему?

Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи́ страшен
Рев молодых солдат!

Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая — ох — кровь!

Мой рот разгарчив,
Даром, что свят — вид.
Как золотой ларчик
Иверская горит.

Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было — как хочу.

31 марта 1916

Ключ к ответу — время действия. Ночная Москва преображается, приобретает жутковатый облик.  Меняется даже движение: не извозчик гонит лошадей по площадям, а сами площади, как в  кошмарном сне, несутся вскачь неведомо куда. Фантасмагорическую картину дополняет «рев молодых солдат». Несется он, вероятно, из кабаков, где гуляют новобранцы перед отъездом на фронт.

Ночь — время разгула, и пьяное пение будоражит  и подхлестывает чувства пары, несущейся на лихачах-площадях, уносит ее в водоворот безудержного любовного сумасшествия.

Ощущение атмосферы безумия поддерживается  и выбором лексики: страшный / рев / зверский / дерзкая / кровь — и даже фонетически. Почти в каждом слове звучит  звук Р, рокочущий, раскатистый, грозный. Неожиданный повтор междометия «ох», разрывающий  связь слов в обороте «дерзкая кровь», почти физически передает состояние задыхающейся от страсти женщины.

Напряжение идет по нарастающей. Слова «Мой рот разгарчив» обещают полное, самозабвенное любовное наслаждение. Следующая строка лукаво  утверждает: целующие губы не связаны с выражением глаз, общим обликом. Слова «даром что свят вид» выглядят извинением за неуместную скромность героини, усиливают ее готовность к любовной авантюре.

Безумный полет внезапно прерывается там, где в ночной темноте возникает блеск Иверской часовни (напомним: ее голубой купол покрыт звездами). Сердце героини увлечено любовной игрой, а глаза почти машинально отмечают священное сияние. Фраза «Как золотой ларчик / Иверская горит» звучит немного растерянно, создает резкий контраст потоку  задыхающихся восторгов, выглядит, как мимоходом брошенное замечание, обращенное не столько к герою, сколько к  себе.

Но Иверская не просто замечается, а вызывает образ золотого ларчика. Церковный ларец  — священная принадлежность, в нем хранятся самые ценные реликвии. Если сердце — вместилище любви, то душа —  тот золотой ларчик, в котором хранятся заветные сокровища моральных устоев.

Что происходит в этот момент в душе героини — остается неизвестным. Но вместо согласия на любовную ночь она неожиданно требует от героя прекратить игру и зажечь свечу. Это можно сделать, лишь остановившись, сойдя с лихача и зайдя в часовню. Зажженная свеча — не только свет, но и символ святости. Священное сияние рассеивает ауру любовного безумия.  Романтическая лексика сменяется обыденной: пылкие ухаживания героя выглядят «озорством», авантюристка становится обычной женщиной, в ее речи проскальзывает простонародное «нонче». Происходит обратная метаморфоза: «святой вид», перед этим скрывавший натуру обольстительницы, оказывается ее сутью, а греховный образ — временным наваждением. Увлечение еще не отпустило героиню — об этом говорят ее заключительные слова: «как хочу», но священная власть Иверской, дополненная животворным огнем церковной свечи, дает силу одолеть дьявольские чары, воспротивиться соблазну ради сохранности «золотого ларчика» души.

Второе и третье стихотворения цикла, думается, имеют внутреннюю связь. Дневному паломничеству по московским святыням противопоставлена ночная экскурсия по злачным местам. Иверская часовня — «приют от зол» в первом стихотворении — выполняет свою спасительную роль во втором.  Удерживая себя от соблазна, героиня спасает и душу героя — вероятно, именно того, кто в предыдущем стихотворении с ее же участием приобщился к высшей святости.  После этого даже самая страстная любовная игра — кощунство.