Главное сходство наших героинь обнаруживается в их отношении к укладу мирового порядка. И думается, что именно в этом причина того, что их путь закончился почти одновременно.

Е. Гениева отмечает двойственность мироощущения английской писательницы:

«Одна половина существа Вирджинии Вулф, та, которая принадлежала английской культуре рубежа веков и даже викторианской эпохе, высоко ценила порядок, размеренность, надежность, терпеть не могла беспорядка и разрухи, в чем бы они не проявлялись. Другая половина ее “я” была в XX веке с его революциями, Первой мировой войной. Учениями Фрейда и Юнга. И эта половина отчасти даже бессознательно восставала против упорядоченности» (Вулф: 20).

У Цветаевой немало подобных самооценок. С одной стороны:

Я счастлива жить образцово и просто:
Как солнце — как маятник — как календарь.
Быть светской пустынницей стройного роста,
Премудрой — как всякая Божия тварь.

Знать: Дух — мой сподвижник, и Дух — мой вожатый!
Входить без доклада, как луч и как взгляд.
Жить так, как пишу: образцово и сжато, —
Как Бог повелел и друзья не велят  (Цветаева 1: 449).

С другой:

«… у меня слишком много тоски и протеста» (Цветаева 6: 121).

Вероятно, это слово — «протест» — слышалось Цветаевой в слове «протестантство», которое упоминается у нее не раз в позитивном контексте. Протест против эгоизма, вседозволенности, несправедливости.

«Во мне — протестантский долг, перед которым моя католическая — нет! — моя хлыстовская любовь (к тебе) — пустяк» (Цветаева 6: 248).

Это качество она считала унаследованным от матери, и рассказывая о ней, непременно упоминает о нем как об одном из главных достоинств. Но хорошо помнила и собственные «уроки протестанства», полученные, вероятно, в немецком пансионе:

«(Wer ist dein nächster? — Der Dich am notwendigsten braucht [Кто твой ближний? — Кому ты нужнее всего (нем.)] — толкование ближнего на протестантском уроке Закона Божьего в моем детстве. Видите — не забыла, хотя с этого уже больше двадцати лет прошло.) Я в жизни всегда выбирала тáк» (Цветаева 7: 325).

В протестантстве, как видим, Цветаевой было близко то высокое чувство долга, которое она стремилась передать собственной дочери. И осмысливая перспективу собственной жизни, она в одном из контекстов ее конца видела исполнение долга перед ближним:

«Я, когда буду умирать, о ней (себе) подумать не успею, целиком занятая: накормлены ли мои будущие провожатые, не разорились ли близкие на мой консилиум, и м. б. в лучшем эгоистическом случае: не растащили ли мои черновики» (Цветаева 6: 277).

Как видим, личные заботы присутствуют, но стоят на последнем месте. И эти слова нашли свое подтверждение в последнем поступке.

1941 год оказался роковым для наших героинь. 8 марта Вирджиния Вулф записывает в дневнике:

«…постоянно наблюдаю. Наблюдаю, как проходят годы. Наблюдаю жадность. Наблюдаю собственную депрессию. Это полезно. Надеюсь. Настаиваю на проживании этого времени самым полезным образом. Сойду в небытие с развевающимися знаменами» (Вулф: 400).

Сквозь желание жизни, полной смысла и деятельности, просвечивает драматическое решение вопроса «быть или не быть».

За два дня до этого в черновой тетради Цветаевой появляется текст стихов «Я стол накрыл на шестерых…» — «ответ на стихи А. Т., которые слышала в воскресенье — и которые всё еще слышу» (Лубянникова: 181). А.Т. — это поэт Арсений Тарковский, объект ее последнего увлечения. В стихах заявляется: «Я — жизнь, пришедшая на ужин» (Цветаева 2: 370). Так говорят, когда настроены не просто жить, но оживлять и душевное пространство любимых людей: «Стол расколдован, дом разбужен…» (Там же).

А за месяц до этого Цветаева, подобно Вулф, анализирует собственное душевное состояние и обнаруживает чувства, не соответствующие тяжкой жизненной ситуации:

«Радость? Благодарность? Стой, стой, кажется — знаю: разрез души, оттого что так старается (Сережа, тьфу, тьфу!) — жить, для меня старается и для встречи со мной — знаю, ne se laisse pas aller, tomber… [не дать себе упасть, не пропáсть (фр.) — Е.Л.] о чем так замечательно сказал (впервые) французский авиатор — вспомнила: St. Exupéry [Сент-Экзюпери — Е.Л.] — о нежелании, во время катастрофы (гибель авиона или корабля) спасаться: стараться, о смертной охоте, спящей в нас и незнаемой нами, — о том, что спасаются только те, кого кто-нибудь ждет. Вот — это. Еще — раз постарался. Ему — благодарность, над ним (его волей) — умиление, тот продольный разрез души» (11 февраля 1941)» (Лубянникова: 180).

«Смертная охота» не оставляла Цветаеву все последние годы. Проходила она в иной форме, чем у Вулф. По словам А. Эфрон, «знававшая только экспрессии, никаких депрессий Марина не понимала, болезнями <…> не считала, они ей казались просто дурными чертами» (Эфрон: 117). Но вопрос «быть или не быть» решался без конца:

«Я здесь всё время — под тучей: под смертью. Всё ищу — кàк, примеряю… То — седьмой этаж, нет, вышка гостиницы Москва, но — до чего безобразно! (другим). То — мост, но на мосту (в Москве везде — всегда, нет такой щели, чтоб не) — народ. Внутрь — нечего и мерзость. Есть, конечно, Федрин сук: лес, <…> … А, главное, всё это — совершенно обратно моей природе: счастливой, довольной — всем. Я и старость приняла — с улыбкой, без всякой жалости. Но как можно — с улыбкой — такое? …Но много уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть: справедливость» (Лубянникова: 179).

Мы видим в этих словах подтверждение тому, о чем говорилось в предыдущей заметке: жизнелюбие было главной основой цветаевской натуры. Но сильнее оказалось нарушение мирового порядка. Нарастало напряжение общей катастрофы, и никакие личные долги не могли компенсировать невыносимую боль несправедливости.

Подобные чувства испытывала в то же время Вирджиния Вулф. 28 марта 1941 г., через 20 дней после записи о сошествии в небытие, она покончила с собой. Е. Гениева:

«Как шекспировская Офелия, она бросилась в реку, да еще, заказав себе путь назад, положила в карманы платья камни. Шла война, в дом Вулфов в Лондоне попала бомба, сгорела библиотека, погибли книги, символ разума и цивилизации, ее друзья. Она кончала роман «Между актами», силы были на пределе, и, как всегда, ей казалось, что все получалось не так, читатели не поймут ее замысла. Она еще до конца не оправилась от потрясения: в Испании погиб ее любимый племянник, молодой поэт Джулиан Белл, боец Интернациональной бригады. И вообще мир, который собирался подмять и уничтожить Гитлер, в котором не было места для нее и для ее близких, страшил ее» (Вулф: 26).

Эти слова вызывают в памяти те, что были написаны ее младшей современницей три года назад:

О, черная гора,
Затмившая весь свет!
Пора — пора — пора
Творцу вернуть билет.
<…> На твой безумный мир
Ответ один — отказ (Цветаева 2: 360).

Тогда Цветаева еще не знала, что ей, как и Вирджинии Вулф, предстоит испытать на собственном опыте жизнь в мире, в котором «не было места для нее и для ее близких». Но знала, каким будет ее ответ в этом случае.

В предсмертной записке, оставленной мужу, Вулф писала:

«Мой дорогой, я уверена, что снова схожу с ума. Я чувствую, что мы не сможем пережить это заново. И на этот раз я не поправлюсь. …Поэтому я приняла единственно верное решение и делаю то, что кажется мне наилучшим. С тобой я была счастлива абсолютно. Ты был для меня всем, о чём я только могла мечтать. Не думаю, что два человека могли бы быть счастливее, чем были мы, пока не пришла эта страшная болезнь. Я больше не в силах бороться. Я знаю, что порчу тебе жизнь, что без меня ты мог бы работать. И ты сможешь, я уверена» (Биография).

Те же мотивы звучат в записке, оставленной Цветаевой сыну 31 августа 1941 года:

«Мурлыга! Прости меня но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик» (Цветаева 7: 709).

И в письме писателям:

«Я хочу чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет» (Цветаева 7: 710).

И в письме Н.Н. Асееву и сестрам Синяковым:

«Я для него больше ничего не могу и только его гублю» (Там же).

На печке в избе осталась сковородка, с жареной рыбой — для Мура…

…«накормлены ли мои будущие провожатые»…

Близким великих людей достается не только горькая доля похорон, но и высокая, хотя и нелегкая миссия сохранения их наследия. Муж Вирджинии Вулф, по словам Е. Гениевой, «после ее гибели <…> собрал бесчисленные тетрадки, в которых она вела свои дневники, и подготовил их к печати» (Вулф: альбом иллюстраций).

Георгию Эфрону не довелось встретиться с отцом и сестрой, но он успел оставить архив матери на надежное хранение. Сергею Эфрону не довелось узнать о гибели жены, но до последней минуты он был жив любовью к ней. Оставшаяся в живых Ариадна Эфрон целиком посвятила себя работе с творческим наследием матери.

 

Вирджиния Вулф, и Марина Цветаева в равной степени были одарены и последней наградой судьбы, давшей им достойных провожатых.

 

ЛИТЕРАТУРА
1. Биография — Вулф, Вирджиния [статья] — http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/148466
2. Вулф — Вулф В. Дневник писательницы / Вирджиния Вулф: [пер. с англ. Л.И.Володарской; предисл. Е.Ю.Гениевой]. М., 2009
3. Лубянникова — Лубянникова Е.И. Об одной черновой тетради Цветаевой // Марина Цветаева в XXI веке: Цветаевские чтения в Болшеве (2007, 2009 гг.): Сб. материалов — г. Королёв: Дом-музей М.И. Цветаевой в Болшеве. 2011. С. 173-184.
4. Сводные тетради — Цветаева М. И. Неизданное. Сводные тетради / Подгот. текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной и И. Д. Шевеленко. М., 1997
5. Цветаева 1-7 — Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1994-1995.
6. Эфрон — Эфрон А. С. История жизни, история души: В 3 т. Т. 3. Воспоминания, проза, стихотворения, устные рассказы, переводы / Сост., подгот. текста, подгот. ил., примеч. Р.Б. Вальбе. — Москва : Возвращение, 2008.