Часть 3.

Если в записи между 11 и 13 мая 1920 г. Цветаева ставит имя Сонечки в один ряд с именем Евдокии Ростопчиной в общем контексте «подруг» [ЗК2: 138], то через 13 лет она обнаруживает в другой Ростопчиной основания для более глубокого сходства.

Сравнение первого, беглого наброска в записной книжке 1933 г., в записи между 23 и 30 января: «Petite fille modèle — et b<on> peti<t> diab<le>. Toute ma petite Sonetc<hka> immense ten<ue> en la Mme de Ségur. On n’est pas compatr<iotes> po<ur> rien! [Маленькая девочка-паинька и добрый чертенок. Вся моя Сонечка совершенно в духе госпожи де Сегюр. Не зря они соотечественницы!]» [ЗК2: 357] с окончательной редакцией 1937 г.: «Petite fille modèle — et bon petite Diable. Toute ma petite Сонечка — immense — tenue dans la C-tesse de Ségur. On n’est compatriotes pour rien! [Примерная маленькая девочка и милый чертенок. Вся моя маленькая Сонечка — безмерно — похожа на графиню де Сегюр. Недаром они соотечественницы!]» [Цветаева 4: 327] показывает, что формула была найдена сразу и через четыре года понадобились лишь ее уточнения: выявить контраст русского имени во французском окружении, подчеркнуть контраст маленького тела и великой души, и усилить сопоставление двух Софий уточнением высокого титула второй.

Точное определение Cонечкиной сути  создается сочетанием сегюровских и диккенсовских образов.

«…Сонечка же сама — вся — была из Диккенса <…> Диккенсовские девочки — все — были. Потому что я встретила Сонечку» [СС4: 317-318].

Камилла и Мадлена из романа Сегюр «Petites filles modèles» [«Примерные девочки»] (1858) — это те самые добрые, милые, наивно честные диккенсовские девочки, которым противопоставлена весьма несовершенная Софи, они воплощают суть «простой, явной, вопиющей доброты всего существа» [Цветаева 4: 327] героини цветаевской повести.

Другая же диккенсовская ипостась Сонечки в сегюровском варианте — это маленький Шарль из романа «Un bon petit Diable» [«Добрый чертенок»] (1865), в котором издевательства воспитателей будят в ребенке  темные наклонности, а благотворное влияние слепой подруги позволяет преодолеть пороки и стать хорошим человеком. Считается, что роман Ч. Диккенса «Дэвид Копперфилд» мог вдохновить Софи де Сегюр на создание «Доброго маленького чертенка», да и выбор имени героя — французский вариант английского «Чарльз» — связывает его с английским автором.

Цветаева заметила и запомнила лукавую дерзость героя «Un bon petit Diable», и именно такая аналогия потребовалась для образа Сонечки.

Возможно, этот сегюровский «чертенок» уже появлялся на страницах Цветаевой. В стихотворении «Моим стихам, написанным так рано…» эпитет, данный ранним стихам: «ворвавшимся, как маленькие черти, // В святилище, где сон и фимиам» и символизирующий безудержную дерзость авторского мироощущения, может быть калькой французского оборота «petits diables [чертенята]», источник которого стоит искать в детских книгах, в том числе — в романе Софии де Сегюр «Un bon petit Diable».

Таким образом, Цветаева, подобно В.В. Набокову, внимательно прочитала книги Сегюр, но, как и Набоков, взяла из них свое.  Цветаева расставляет акценты в сооветствии с замыслом, выбирает крайние смысловые полюса романов для большей точности и яркости образа Сонечки, сплетая и ангельское, и дьявольское начала своей героини в нерасторжимое единство. Исток же этих образов и воплощаемых ими начал Цветаева находит в их авторе — графине де Сегюр, и этим утверждает двойное родство героинь, при котором общность русского происхождения подкрепляется общностью душевного строя.

Важность сегюровских образов для формулы Сонечкиной сути приводит к осознанию значимости самого автора. Воспоминание о прочитанных в детстве романах возвращает к той самой книге, с которой началось знакомство, в непростом пути ее усвоения. Слова Цветаевой о сборнике сказок: «лучшее и наименее известное из всего ею написанного — сказки совершенно исключительные» (Цветаева 4: 327) свидетельствуют, что негативное впечатление от повторного прочтения в 1925 г. было впоследствии переосмыслено. Первоначальные завышенные ожидания не оправдались и в соответствии с амплитудой цветаевского максимализма сменились стадией внешне абсолютного непринятия, при которой выяснились главные пункты расхождения с автором. Но сегюровские тексты оказались наделенными таким жизненным потенциалом, что  продолжали подспудное существование в памяти, и впоследствии с той же закономерностью наступила стадия нового, осознанного принятия (в полном соответствии с диалектической триадой: тезис — антитезис — синтез). Обучение сына чтению и постоянно возникающая тема подарков знакомым детям заставили Цветаеву снова обратиться к сказкам графини де Сегюр; пережив отторжение от прочитанного, со временем она увидела в них близкие темы и мотивы, и книга вновь стала необходимой.

Полемическое утверждение о минимальной известности сборника имеет тот смысл, что славу сказок затмила популярность других книг, прежде всего трилогии «Примерные девочки», и иллюстрирует характер цветаевского чтения, в котором в результате переосмысления отвергнутых сказок непринятие компенсируется утверждением их абсолютной ценности.

Окончание следует.

ЛИТЕРАТУРА

1. ЗК2 — Цветаева М. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. Т. II: 1919–1939. / Подгот. текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной и М. Г. Крутиковой. М., 2000, 2001.
2. Цветаева 4 — Цветаева М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 4. Воспоминания о современниках. Дневниковая проза / Сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц и Л. Мнухина. М., 1994.