Произведение развивает тему «величания» Ахматовой, начатой в первом стихотворении цикла, причем мотивы не меняются, а скорее дублируются. Для этого есть существенные причины.

Охватила голову и стою,
— Что людские козни! —
Охватила голову и пою
На заре на поздней.

Ах, неистовая меня волна
Подняла на гребень!
Я тебя пою, что у нас — одна,
Как луна на небе!

Что, на сердце вóроном налетев,
В облака вонзилась.
Горбоносую, чей смертелен гнев
И смертельна — милость.

Что и над червонным моим Кремлем
Свою ночь простерла,
Что певучей негою, как ремнем,
Мне стянула горло.

Ах, я счастлива! Никогда заря
Не сгорала чище.
Ах, я счастлива, что тебя даря,
Удаляюсь — нищей,

Что тебя, чей голос — о глубь, о мгла! —
Мне дыханье сузил,
Я впервые именем назвала
Царскосельской Музы.
22 июня 1916

Похоже, что последняя строфа предыдущего текста

В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
И я дарю тебе свой колокольный град,
— Ахматова! — и сердце свое в придачу.

послужила обоснованным переходом от «мы» к «я», и автор получил право вести речь только от своего лица:

Охватила голову и стою,
— Что людские козни! —
Охватила голову и пою
На заре на поздней.

По нашему мнению, это подтверждает высказанную в предыдущей заметке мысль, что Цветаева не сливает личный образ воспевателя с образом народа, а отходит от него и утверждает равноправие собственной духовной сущности с ахматовской. При этом сохраняется абсолютный пиетет перед нею. Для его выражения, однако, служат те же мрачноватые эпитеты и краски, что и в «О, Муза плача…». Такой ракурс мог бы вызвать настороженность и недоверие. Однако Цветаева нейтрализует эту возможность решительным вступлением. Дважды повторенный оборот «Охватила голову и пою» передает самозабвенность, с которой героиня предается воспеванию, и таким образом задает монологу интонацию безоглядной искренности. Эта интонация еще подчеркивается заявлением:

Ах, неистовая меня волна
Подняла на гребень!

Подобная экзальтация оправдывает любое определение, которое может выглядеть опасным.

Таким образом, признаниями, заключенными в первой строфе, создана необходимая атмосфера, подготовлена почва для адекватного читательского восприятия. Начинается перечисление мотивов восхищения, раскрытие тех качеств объекта, которые сильнее всего поразили автора.

Прежде всего декларируется уникальность личности Ахматовой:

Я тебя пою, что у нас — одна,
Как луна на небе!

Бросается в глаза выбор основы сравнения. Почему луна, а не солнце? Но такой выбор оказывается вполне логичным, ибо дальше следует ряд характеристик, неуклонно и последовательно проявляющих темные коннотации образа.

Что, на сердце вóроном налетев,
В облака вонзилась.
Горбоносую, чей смертелен гнев
И смертельна — милость.

Качества героини — отнюдь не из лучших: перед нами предстает хищная, завоевательная, убивающая сила. Но именно неотразимая привлекательность такой силы как бы помимо воли вызывает восхищение автора. Вновь повторяется то, о чем говорилось в первом стихотворении:

Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы
<…> И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

Повторное утверждение придает авторскому видению образа Ахматовой прочность незыблемой истины.

Глубинная зачарованность темной силой вызывает неизбежность полной самоотдачи, когда добровольно отдают самое сокровенное. Тогда вполне объяснимо,

Что и над червонным моим Кремлем
Свою ночь простерла,
Что певучей негою, как ремнем,
Мне стянула горло.

Смысл двух последних строк тот, что лирическая, завораживающая «певучесть», подобно песнопениям Сирены, оказывается удушающей для цветаевской лирической ипостаси, которой свойственна активность и напор.

Но Цветаева не была бы Цветаевой, если бы видела ситуацию безнадежной. Здесь она отнюдь не побежденная сторона. Вся ее поэтическая сила остается в целости, все художественные средства — с ней. Тактика поведения — та, которая будет сформулирована позже: «Победа путем отказа». Героиня не насильно, а добровольно, в полном самозабвении готова отдать торжествующему кумиру собственный духовный мир и собственную жизнь. Это позволяет сохранить ту же искренность, что продекларирована в начале стихотворения, и совершенно честно сказать:

Ах, я счастлива! Никогда заря
Не сгорала чище.
Ах, я счастлива, что тебя даря,
Удаляюсь — нищей

Сам факт добровольного заклания на алтарь доказывает, что речь вовсе не идет о сдаче как о поражении в борьбе. Приобретенная нищета, опустошенность — относительна, а чистота сгорания — абсолютна. На подобный масштаб самопожертвования способен лишь тот, кто наделен поистине бездонным потенциалом художественной мощи. Этим мотивировано и признание:

Что тебя, чей голос — о глубь, о мгла! —
Мне дыханье сузил,

Сузил, но отнюдь не лишил. Сузил лишь сейчас, на данную минуту. И объект воспевания, на всей высоте своего величия и власти, не должен забывать, что его именно

Я впервые именем назвала
Царскосельской Музы.

Последние строки содержат, на наш взгляд, объяснение перечисленным «темным» качествам и механизму их подавляющего воздействия: именно такой и должна быть «Царскосельская Муза» — то есть Муза Плача.

В цветаевском заявлении Р. Войтехович обнаруживает и суть механизма, создающего ахматовский образ:

Цветаева развивает именно то, что до нее не было замечено, отсюда и «прозрения» (ср. «Ах, я счастлива, что <…> тебя <…> / Я впервые именем назвала Царскосельской Музы»). Но, замечая нюансы и отдельные острые детали, резко укрупняя их место в общей картине, Цветаева нарушала общее подобие. «Ахматовские» «элементы» попадают в инородное для них целое, где доминируют другие образы, например, образ «демона», который не входил в авторский миф ранней Ахматовой. Так, Цветаева использует слово Муза, но портрет «Музы» крайне далек от ахматовского, да и с традиционным представлением о богинях искусств и наук имеет мало общего (Войтехович: 428-429)

Исследователь находит ассоциативные связи образа с близким ему мифологическим персонажем:

Неодолимая и смертельная Геката отзывается на призыв молящих. Параллель к этому образу можно найти во втором стихотворении к Ахматовой, где упоминается и Луна — символ Гекаты:

<…>Я тебя пою, что у нас — одна,
Как луна на небе!
Что, на сердце вороном налетев,
В облака вонзилась.
Горбоносую, чей смертелен гнев
И смертельна — милость. (Войтехович: 440)

Анализируя пассаж о ночи, «простертой над червонным Кремлем», Р. Войтехович отмечает, что цветаевские установки выражаются неявным образом, внушаются подсознательно:

Автор словно забыл, что Москва «подарена» ею Ахматовой: Ахматова распространяет свою власть на героиню, «стянув горло», и отнимает ее собственность, что выражено местоимениями: «над моим Кремлем свою ночь простерла» …. Предлог «над» вместе с идеей подчинения, привносит семантику «давления» и отсылает к понятию «ига» (букв. ярмо, хомут), которое оборачивается «певучей негой», актуализирующей идиому «восточная нега». «Иго» налагается здесь по любви. Позднее этот мотив отразится в набросках «Поэмы Конца», где любовь получит определение «ахматовский хомут» . (Войтехович: 441).

Однако, разумеется, ситуация не выглядит элементарной «борьбой за доминирование». Это союз сестер по лире, в котором неизбежны и неразделимы элементы соперничества, равноправия и единомыслия. Как считает исследователь, «в стихотворении разыгрывается коллизия, намеченная в стихах Ахматовой, лирическая героиня которой колеблется между Музой и любовью» (Там же).

ЛИТЕРАТУРА

Войтехович Р. Польская гордыня и татарское иго в стихах Цветаевой к Ахматовой. // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XII: Мифология культурного пространства: К 80-летию С. Г. Исакова. Тарту, 2011. С. 427– 450.