6 июня 1914 г. Цветаева пишет из Коктебеля Вере Эфрон:

Есть молодая пара: милый, беззаботный 20-тилетний муж, — безобидный, слегка поверхностный и 19-тилетняя жена, — хорошенькая, вульгарная, с колоссальным апломбом, считающая Сарру Бернар «подлой бабой», Marie Башкирцеву — «тщеславной девчонкой», юношескую вещь Hugo «Han d’Island» — бульварным романом и, наконец, нежность — чем-то средним (НСИП: 178).

Хорошенькая жена — Софья Форрегер, та самая, в которую «за Сару» был пущен стакан через всю террасу. Остальные персонажи и факты цитаты тоже выяснены и прокомментированы. В том числе и «юношеская вещь Hugo»:

«Ган Исландец» — ранний (1823) роман Виктора Гюго, герой которого — получеловек-полузверь, пьющий кровь своих жертв из черепа погибшего сына.

Все правильно. Однако приведенная характеристика касается лишь названия книги и вовсе не объясняет бешеной реакции Цветаевой на квалификацию «бульварного романа». А Ган-Исландец — герой, но отнюдь не главный, в романе Виктора Гюго.

Главный герой там совсем другой.

Действие романа происходит в Норвегии в 1699 г. Наследник побочной королевской линии Орденер пытается спасти бывшего великого канцлера, заключенного в тюрьму под именем Шумахера, как и его дочь Этель, в которую он влюблен. Настоящее имя Шумахера граф Гриффенфельд, он был великим канцлером объединенного королевства Дании и Норвегии. У него немало врагов, и самый активный из них — всем обязанный ему, занявший его место граф Альфельд. Политический тролль ведет троллинг по всем правилам. Ему удалось  отстранить Гриффенфельда от должности, но король не допустил его казни и ограничился лишь тюремным заключением. Стремясь уничтожить недобитого соперника, Альфельд задумывает грандиозную интригу. Ему известно, что рудокопы недовольны зависимостью от королевской опеки. Граф подсылает им провокатора, который уверяет, что Шумахер хочет избавить их от гнета, и подговаривает рудокопов поднять мятеж с целью освободить Шумахера. Расчет ясен: в глазах короля и правосудия возникает безусловная вина Шумахера как государственного преступника,  казнь гарантирована.

Практически все эти замыслы удаются Альфельду и его подручным. Однако в перипетии интриг и провокаций неожиданно вовлекается Орденер — отнюдь не по своей воле, а силой обстоятельств. Его цель прямо противоположная. Орденер ищет доказательства невиновности бывшего великого канцлера. Для этого он одолевает все препятствия, соглашается на самые рискованные поступки, вплоть до того, что принимает на себя вину за мятеж и добровольно идет на казнь, зная, что этим спасет Шумахера и сохранит рассудок любимой женщины. Но в последнюю минуту на сцене являются документы, которые удостоверяют провокаторскую роль Альфельда, невиновность Шумахера и самооговор Орденера. Положительные герои празднуют свадьбу,  негодяи получают заслуженное наказание.

А что же Ган Исландец? Ему в романе отведена роль мистического неуязвимого человека-зверя, беспощадного жестокого убийцы. Однако и этот образ, как, кстати, и все другие, не лишен человеческих качеств. Ган исправно служит киллером,  но отнюдь не по чужому заказу. Во всех поступках им движут только личные мотивы, одновременно человеческие и зверские: он мстит за смерть любимого сына всему миру, зная масштабы своих сил и возможностей, отказывается стать устрашающим символом мятежников,  находит жизненную радость тем, что пьет кровь жертв из сыновьего черепа. И рядом с этим монстром — безмерно любящее его, безусловно преданное ему существо: белый медведь, спасающий его от погони.

«По мнению П. Лафорга, …чудовище Ган есть «выражение того, что ускользает от рационального определения, в чем спутывается добро и зло, порядок и хаос, разум и безрассудство, человеческое и животное» (Ган Исландец: 618).

Таковы в общих чертах сюжетные линии романа. В жанровом плане  это

«произведение, осознанно вписанное в линию готических романов, дающее своеобразный вариант неистово-готического произведения, к тому же вышедшего в самый разгар «моды на ужасное» во Франции, в 1823 году» (Ган Исландец: 608).

Судя по реакции Цветаевой, ей был хорошо известен и литературный статус романа («юношеская вещь Hugo»), и сам роман. При чтении сразу возникают вопросы.

Первый: откуда Цветаева могла узнать о романе, зачем ей понадобилось его прочитать?

Второй: чем могла привлечь ее книга Гюго, чтобы вызвать такую реакцию отторжения от характеристики «бульварный роман»?

Третий: какие последствия могло повлечь это чтение для Цветаевой?

И множество других вопросов.

Пока попробуем ответить на три первых.

Разговор о романе происходит на веранде дома М.А. Волошина. Следовательно, книга читалась и обсуждалась в кругу коктебельских «обормотов». Известно, что в России она была опубликована в 1884 г. в переводе А. Соколовой. Цветаева цитирует автора и название на французском языке — может быть, она читала роман в оригинале? Не стояла ли книга Гюго на полке волошинской библиотеки? Не мог ли инициировать чтение сам Волошин? Во всяком случае, с текстами Гюго он был хорошо знаком, как об этом свидетельствуют высказывания в «Ликах творчества».

Пока оставим эти предположения как гипотезу и перейдем к главному вопросу. Но прежде чем ответить на него, обратим внимание на слова «юношеская вещь Hugo». Цветаевой, не так давно выпустившей два сборника, могла быть близкой и тема «ранней книги» великого писателя. И этим прежде всего могла объясняться болезненная реакция на квалификацию «бульварный роман»: вспомним, как третировали критики первые книги самой Цветаевой…

Но как воспринимала «юношескую вещь Hugo» сама Цветаева? Ни единой оценки или отклика на книгу в ее текстах не обнаруживается. Однако позиция непринятия титула «бульварный роман» свидетельствует и о знакомстве с текстом, и о том, что Цветаева воспринимала его иначе, в позитивном ключе. Что же могло ее привлечь в романе, что могло быть ей близким, интересным?

Перечислим лишь несколько тем и мотивов.

Прежде всего Цветаевой могла понравиться возвышенная любовная история пары Этель — Орденер, как и образ самой Этель:

Черное креповое платье девушки и белая кисейная шаль словно свидетельствовали, что дни этой юной жизни текут в печали и чистоте. Даже в скромной позе облик молившейся нес на себе отпечаток некой избранности. Глаза ее и длинные волосы были черными, что большая редкость для северянок, а обращенный к небу взгляд выражал скорее исступление, нежели смирение. Она была похожа на деву с берегов Кипра или из долины Тибура, окутанную волшебными туманами Оссиана и распростершуюся перед каменным алтарем с деревянным распятием (Ган Исландец: 42)

Могло ее привлечь и утверждение права на безумство главного героя:

Он имел весьма смутные представления о действительном положении человека, ради которого готов был жертвовать жизнью. Многие нашли бы его поведение безрассудным, но юные сердца действуют по зову добра или зла, а не по расчету. Впрочем, кто в этом мире, где осторожность так жестока, а мудрость столь иронична, станет отрицать, что великодушие равносильно безумию? Всё относительно на этой земле, на всё Божья воля, и добродетель воистину была бы безумием, если бы за человеком всегда не стоял Бог. (Ган Исландец: 94)

Близка Цветаевой и высшая правда сновидений:

Когда юноша бодрствовал, память об Этель властвовала над его мыслями, когда спал — над сновидениями. Во сне, в этой нашей загадочной жизни, когда душа предоставлена самой себе, когда недужной плоти как бы не существует, целомудренная избранница являлась ему не то чтобы более прекрасной и невинной, но какой-то более свободной, счастливой, принадлежащей только ему. (Ган Исландец: 128)

Возможно, что Цветаева узнавала собственные ощущения, читая описание разлуки:

Ах, как тяжело любить и быть в разлуке с любимым! Немногие сердца чувствуют эту боль так остро, ибо немногие могут познать истинную силу любви. Словно разлученный с самою жизнью, любящий человек погружается в мрачное одиночество, в пустоту, душа же следует за дорогим существом в мир, полный опасностей и разочарований. Все чувства растворяются в одном страстном желании — соединиться с предметом любви. Окружающий мир для него как будто не существует. Он ходит, дышит, что-то делает, но мысли и чувства в этом не участвуют. Тело движется само по себе, как заблудившаяся, потерявшая свое солнце планета. Душа же пребывает где-то далеко. (Ган Исландец: 146)

И сама фигура мистического Гана могла ее увлечь так же, как увлекала русских читателей в 19 веке:

«Если Ган Исландец может существовать в природе, то я, право, не понимаю, чем он хуже какого-нибудь Карла Моора или даже маркиза Позы? Я люблю Карла Моора как человека, обожаю Позу как героя и ненавижу Гана Исландца как чудовище; но как создания фантазии, как частные явления общей жизни они для меня все равно прекрасны» (Белинский В. Г. Литературные мечтания (Элегия в прозе) // Белинский В.Г. Собр. соч. В 9 т. М.: Худ. лит., 1976. Т. 1. С. 60). ((Ган Исландец: 580)

Романтическая обстановка северной страны, сильные страсти, возвышенные чувства, яркие драматические сцены, личность сильного героя-одиночки — все это могло понравиться Цветаевой в раннем произведении Гюго настолько, что не только вызвало неприятие оценки «бульварного романа»,  но и позже, в свою очередь, могло мотивировать подобный интерес к роману С. Унсет «Кристин, дочь Лавранса» со сходными персонажами, мотивами и обстоятельствами времени и места.

ЛИТЕРАТУРА

1. НСИП — Цветаева М. Неизданное. Семья: История в письмах / Сост., подгот. текста, коммент. Е.Б. Коркиной. М, 1999.
2. Ган Исландец — Гюго В. Ган Исландец. Бюг-Жаргаль. М., 2013. Серия: «Литературные памятники».