В предыдущих заметках мы говорили об ориентирах, которые определяли отношение Ариадны Сергеевны Эфрон к письму как литературному акту, и начали разговор о роли Б.Л. Пастернака в этой сфере ее самовыражения. Теперь попробуем разобраться с темой подробнее.

Напомним фрагмент письма Б. Пастернака от 26 марта 1951 г., в котором формулируется его оценка эпистолярной деятельности А. Эфрон, в полном виде:

Вот что я хотел тебе посоветовать. Старайся уже и сейчас, несмотря на недосуг, набрасывать что-нибудь в прозе, хорошую сжатую беллетристику, взяв за образец, скажем, Чехова. Что-нибудь из огромного твоего пережитого, в безобидно нейтральной форме, какую мог бы выдержать современный твой письменный стол. Но именно рассказы, а не воспоминания, не Асины essais и размышления, не стихотворения в прозе, а виденное и испытанное, переряженное вымыслом и отнесенное немного в сторону, на творческую дистанцию. Тебе когда-нибудь это понадобится. Ты — писательница, и больно, когда об этом вполголоса проговариваются твои письма, где этот дар попадает в ложное положение, как когда, например, ты в них скажешь что-нибудь очень ярко и смело, слишком хорошо для письма, и начинаешь затирать и топить это в пояснительных психологизмах, и торопишься придать необыкновенному вид обыкновенности, чтобы восстановить нарушенную эпистолярную скромность.

В будущем тебе когда-нибудь непременно захочется писать большое жизнеописание, большую историю, настоящую, в открытую, или опять-таки творчески претворенную в отнесении на какой-то градус правее или левее собственной, и тебе заблаговременно надо потренироваться в теске камней к ней. А вываливать это в письмах, это все равно, что питаться серными спичками или пить чистый уксус. А может быть, я не прав и письма-то и есть эти камни. (Эфрон-Пастернак)

Прежде чем перейти к ответу А.С. на эти слова, вчитаемся в них внимательно.

Из слов Пастернака видно, что он более всего ценил в письмах А.С. «яркость и смелость» выражения, то есть их риторическую силу. Он мог иметь в виду такие, например, фрагменты:

26 августа 1948

… не уверена в том, что ты многим богаче меня. Мне кажется, что ты тоже вроде меня нищий. Остается утешаться тем, что к хорошим людям богатство не причаливает. Как-то все мимо проходит — и хватать, и выпрашивать не умеем.

… И в общем мы с тобой живы и время от времени попадаем в круги, разбегающиеся от когда-то давно брошенного камня, встречаемся с чем-то и кем-то еще давно близким и опять ждущим на очередном повороте судьбы. Грани между “просто” и “давно” прошедшим стерлись, как стерся счет дням и годам. Меня маленькую тревожило чувство, что времени — нет: до полуночи — вечер, а с полуночи — утро, а где же ночь? А сейчас — до полудня — детство, а с полудня — старость. Где же жизнь?

5 сентября 1948

…подал мне свою горбушку, а крошки с тряпки все до единой поклевал пальцами и в рот — сам был голоден. Вот и тогда, Борис, я тоже слов не нашла, кроме одного “спасибо”, но и тогда мне сразу стало ясно, что в жизни есть, было и будет все, все — не только дождь и тайга. И что есть, было и будет небо над головой и земля под ногами. Только тот был чужой и далекий, а ты — родной и близкий, но и ты, и он сделали — сотворили — для меня большее чудо, чем опять-таки можно выразить словами.

20 сентября 1948

Сегодня, очень рано утром, я услышала, как журавли улетают. Я подошла к окну и увидела, как они летят в смутном, рассветном небе, и потом уже не могла уснуть — все думала. Почему написала тебе об этих журавлях и сама не знаю. Развернула твое письмо — и они мне вспомнились. Наверное, есть какое-то скрытое, а может быть и явное, сходство между твоим почерком и полетом этих больших, сильных птиц, вечно разорванных между севером и югом, зимой и летом, птиц без средней полосы и золотой середины в жизни  (Эфрон-Пастернак)

Письма Ариадны Сергеевны, по словам М. Белкиной, хочется цитировать и цитировать (Белкина 2008: 692), но достаточно даже этой небольшой выборки, чтобы убедиться в правоте Пастернака.

В каждом примере не просто отмечается течение событий внутренней и внешней жизни. По каждому значимому поводу идет осмысление прошлого и нынешнего,   и осуществляется  оно в категориях не повседневного, а литературного языка. Сплошным потоком идут своеобразные, яркие речевые обороты, емкие формулировки: «к хорошим людям богатство не причаливает», «и хватать, и выпрашивать не умеем», «попадаем в круги, разбегающиеся от когда-то давно брошенного камня», «в жизни есть, было и будет все, все — не только дождь и тайга. И что есть, было и будет небо над головой и земля под ногами», «сходство между твоим почерком и полетом этих больших, сильных птиц, вечно разорванных между севером и югом, зимой и летом, птиц без средней полосы и золотой середины в жизни». Любой мотив, затрагивающий душу А.С., вызывает мгновенный творческий импульс и развивается по законам риторики, обогащая и возвышая смысл наблюдаемого, переживаемого, вспоминаемого события. Приведенные примеры доказывают, как свободно и виртуозно А. Эфрон использовала разнообразный художественный инструментарий.

Это тем более показательно, что письмо не художественное произведение. Оно пишется, как правило, «с маху», как отзыв на конкретный повод, без черновиков и подготовки. Однако переписка с Пастернаком в ссыльные годы была для А. Эфрон не только способом связи с внешним миром, но и почти единственным руслом, по которому она могла направить свое литературное дарование. Она знала, что никто так не прочувствует и не оценит ее эпистолярное мастерство, как Б. Пастернак.  И поэтому вкладывала в письмо весь свой  талант слова. Черновики писем А. Эфрон к Пастернаку отсутствуют, в отличие от писем М. Цветаевой (которая в данном случае служила ориентиром для эпистолярного усердия), да и не до черновиков было в тяжелых бытовых и рабочих условиях. Но думается, что прежде чем слова ложились на бумагу, они тщательно обдумывались и формулировались мысленно. О процессе постоянного «виртуального диалога» сама А.С. сообщает своему корреспонденту:

…мысленно я обращаюсь только к тебе, правда. Когда в какой-нибудь очень тихий час вдруг все лишнее уходит из души, остается только мудрое и главное, я говорю с тобой с тою же доверчивой простотой, с которой отшельник разговаривает с богом, ничуть не смущаясь его физическим отсутствием. Ты лучше из всех мне известных поэтов переложил несказанное на человеческий язык, и поэтому когда мое “несказанное”, перекипев и отстоявшись, делается ясной и яркой, как созвездие, формулой, я несу ее к тебе, через все Енисеи, и мне ничуть не обидно, что оно никогда до тебя не доходит. (Эфрон-Пастернак)

Вероятно, Ариадна Сергеевна не безболезненно приняла критическое замечание Пастернака:

…ты в них скажешь что-нибудь очень ярко и смело, слишком хорошо для письма, и начинаешь затирать и топить это в пояснительных психологизмах, и торопишься придать необыкновенному вид обыкновенности, чтобы восстановить нарушенную эпистолярную скромность.

Это замечание затрагивало одно из самых уязвимых мест в творческом потенциале А. Эфрон. При всей полноте и силе ее художественного дарования все же ему не хватало именно смелости, уверенности, завершенности выражения. Творческий почерк А. Эфрон наделен свойством фрагментарности. Это относится не только к литературе. Характерным в этом плане выглядит ее признание одной корреспондентке по поводу живописи юной художницы Нади Рушевой:

«Надя Рушева мне нравится, в некоторых вещах ее – удивительная зоркость душевная и чистая смелость таланта; но – относясь к ней, как к состоявшемуся художнику и без скидок на юность – меня раздражает у нее незавершенность опорных точек человеческой фигуры – т.е. слабость, ненарисованность рук (кистей) и ног – безопорность движения, зачастую сводящая его на нет <…>  М.б. это меня раздражает лишь только потому, что я сама, когда много рисовала в юности, обладала этим же недостатком – безопорной эскизности (не обладая притом талантом, а лишь способностями)» (Эфрон — Савинич).

Сама формулировка «безопорная эскизность» — подходящая оценка достоинств и недостатков и эпистолярного искусства А. Эфрон. Что же касается критической оценки собственного художественного дара, то, не пускаясь в рассуждения об отличиях между талантом и способностями, скажем лишь, что Ариадна Сергеевна имела право сказать так о себе потому, что имела перед глазами ориентиры высшего уровня — М. Цветаевой и того же Б. Пастернака, и, понятно, рядом с ними ощущала себя лишь «способной». Не исключено, что масштаб таких сравнений негативно повлиял на тенденции саморазвития, подавлял и сковывал творческую волю. Возможно, что и ею владели те же мысли, которые применительно к С. Я. Эфрону высказывает М. Белкина:

«Он был способным литератором и хорошо писал, но быть писателем при гениальной жене!..» (Белкина 2008: 107)

Как бы ни было, не будучи наделенной талантом масштаба Цветаевой, А. Эфрон имела собственный, несомненный и уникальный талант, который проявляется в ее эпистолярном наследии на протяжении всей жизни. И это лучшее доказательство его прочности.

Пастернак, советуя Ариадне Сергеевне переориентироваться на чисто литературную работу, рассматривает письма как творческую лабораторию, отсюда и слова: «заблаговременно надо потренироваться в теске камней к ней. А вываливать это в письмах, это все равно, что питаться серными спичками или пить чистый уксус. А может быть, я не прав и письма-то и есть эти камни».

Эта оговорка лучше всего характеризует понимание особенностей литературного дарования А. Эфрон. В чем оно состояло — поговорим в следующей заметке.

ЛИТЕРАТУРА

1. Белкина 2008 — Белкина 2008: Белкина М. Скрещение судеб. М., 2008
2. Эфрон-Пастернак — Переписка с Борисом Пастернаком http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/familyAE.html
3. Эфрон — Савинич — Астахова В. Лучший стих Марины Цветаевой // Простор. 2006. № 3.— http://prstr.narod.ru/texts/num0306/ast0306.htm.