Сегодня наш рассказ — о втором дне конференции, 9 октября.

 

 

 

 

Константин Евгеньевич Балобанов, представитель Литературного музея М.И. Цветаевой в Елабуге в докладе «Елабужское окружение Марины Цветаевой» представил наиболее существенные фрагменты из опросов местных жителей, которые в разное время проводились исследователями. Картина, которую удалось составить из ответов, зачастую противоречива, и тем ценнее факты, которые дают несомненное представление о том, как прошли последние дни Цветаевой, как она выглядела, как себя вела. Несколько  цитат из воспоминаний:

— Цветаева красиво курила.

— Житель спрашивал Цветаеву о знакомстве с Роменом Ролланом: — Да, знакома, и сама писательница.

— Цветаева пыталась поработать судомойкой, но не выдержала и полдня.

— Ходила за молоком с маленьким кувшинчиком. Синий фартук с карманами, шалé (местное произношение слова «шаль»). Мама денег не брала.

— Сын, Георгий, —  модно одетый. Сама — высокая, худая, страшная.

— Была повязана платком.

— Разговаривала с заведующей библиотекой.

— Мур брал в библиотеке пьесы Бернарда Шоу, «Преступление и наказание» Ф. Достоевсого.

(Хозяйка дома, А. Бродельщикова): — Окошко в сенях былло занавешено, от соседей. Должно быть, потому и выбрала сени… Дверь была заперта на щеколду.

— Хозяйка выбежала на улицу, увидела проходящих мужчин: «Ребята, помогите тетечку снять, по рублевке дам». Снимали Николай Горохов и Аркадий Зеленков. Горохов оставил воспоминания с множеством шокирующих подробностей.

К. Балобанов дал краткий анализ известных воспоминаний С. Романовского, отметил его ошибки.

Доклад Татьяны Михайловны Геворкян, исследователя из Еревана, был посвящен теме «Сивилла в стихах и записях М. Цветаевой 1923 года». Разбирая эти записи, Т. Геворкян обратила внимание на то, что рядом с одним из стихотворений цикла «Сивилла» находится список из девяти пунктов, представляющих некий план развития сюжета. Жизнь Сивиллы развивается от детства и первой встречи с Фебом до старости и последней встречи — может быть, с тем же Фебом.

Еще одним мотивирующим наблюдением исследователя стало то, что стихотворение «Сивилла — младенцу», написанное 17 мая 1923 года,  выглядит чужеродно в стихах, которые, по словам Цветаевой, обращены «в упор» Б. Л. Пастернаку. Это стихотворение, как явствует из цветаевской пометы, «перенесено сюда из будущего, по внутренней принадлежности». Что означает эта загадка? Т. Геворкян спорит с версиями коллег и предлагает собственную, основываясь на плане, который был обнаружен  в записях. «Сын Феба» — это идиома, означающая «Поэт». По предположению докладчика, цикл предназначался «в упор» Пастернаку потому, что ему и предназначалась эта роль. По мнению Т Геворкян, в записи Цветаева пунктирно отобразила то, что произошло между нею и Пастернаком в это время:

• Сначала — голос (говорит гора)

• Голос Сивиллы становится все нежнее — таковыми становились стихи Цветаевой, обращенные к Пастернаку

Заканчивая сюжет сценой, где юноша врывается в пещеру и гибнет, Цветаева предполагала создать собственную мифологическую версию отношений с Пастернаком. И это намерение частично реализовано в написанном в июне 1923 года стихотворении «Расщелина», где образ Эмпедокла однозначно дублирует образ Поэта. И в этот момент возникает новый адресат стихотворения: Александр Бахрах. Цветаева пишет ему: «Ваш голос молод и сразу делает меня тысячелетней». В первом стихотворении, обращенном к Бахраху, она в последний раз обращается к образу Сивиллы.

Интересно и необычно прозвучал доклад омской участницы —  Инны Александровны Юдиной  «Марина Цветаева и семья Дурново-Эфрон: «Скрещение судеб». Интересно — потому, что в докладе озвучена идея, которая смутно осознавалась, но до сих пор не находила явного выражения: судьба Марины Цветаевой зеркально отразила обстоятельства жизни ее свекрови Елизаветы Петровны Дурново. Не впадая ни в конспирологию, ни в эзотерику, докладчица простым сопоставлением фактов представила удивительные сближения Е. П. Дурново и ее невестки. Переклички прежде всего касаются их духовного мира, в котором царили героизм, романтизм, легендарность…

Поразительные жизненные параллели обнаруживаются между «Делом Рейсса» 1937 года, в организации которого обвиняли С. Я. Эфрона, и убийством провокатора Рейнштейна в 1879 году, в котором обвиняли его отца Якова Константиновича Эфрона. И то, и другое обвинение было мифом. Я.К. Эфрону удалось спастись от необоснованных преследований, и, по словам докладчика, «судьба пощадила отца, чтобы обрушиться на сына».

Сходными оказались и обстоятельства смерти Е.П. Дурново и Цветаевой. И последней зловещей меткой, сроднивших их судьбы, стал краткий телеграфный ответ Е. Я. Эфрон на запрос А. И. Цветаевой из дальневосточного лагеря: «Как погибла Марина?» — «Как наша мама».

Необычность доклада была в том, что вместо живой речи нам пришлось услышать ее с экрана, в видеозаписи,  — и пожалеть, что такая форма не дала возможности обсудить этот интересный доклад с его автором. Надеемся, что на следующих конференциях сложится и личное участие И. Юдиной.

Доклад Анны Тоом, принадлежащей к роду Павла Антокольского, был также по-своему чрезвычайно интересен. Ее тема: «Так «О ком мечтали деды»? К истории знакомства Марины Цветаевой и Павла Антокольского» открыла новые подробности о творческих источниках Цветаевой. Анализируя стихотворение П. Антокольского 1917 года «И вот она, о Ком мечтали деды…», А. Тоом отметила, что Цветаева была потрясена этим стихотворением, и для этого обнаружились существенные причины. Осенью 1917 года Цветаева услышала то, что предсказывалось весной этого года. По словам докладчика, стихотворение удивляет беспристрастностью пылкого Антокольского: в нем ведет речь объективный летописец русской истории. Но для тех, кто знает семейные истоки поэта, это не удивительно: на тоне рассказа сказалось влияние традиций клана Антокольских, среди которых известно великое имя скульптора Марка Матвеевича Антокольского.

Его ученицей была племянница, Елена Павловна, в замужестве княгиня Тарханова, которая стала наставницей П. Антокольского. Ее образ, представленный на портрете работы И. Репина, во многом объясняет влияние, которое она оказывала на поэта: это был маяк, с которым он соотносил свой жизненный путь. Это влияние отразилось и на посвящении стихотворения «И вот она, о Ком мечтали деды…», что сказалось и на восприятии Цветаевой.

 

 

 

Рассказ о наставнице Антокольского для меня нашел интересную параллель в докладе Елены Николаевны Ильиной «Московский Юпитер»: Жизнь и драматургия А.Н. Островского». Не пытаясь подробно передать сюжет доклада о человеке, «которому удалось все«, отметим только ту деталь, которая связывает его с миром Цветаевой: дом, в котором теперь располагается музей Островского, по адресу Малая Ордынка, 9, — почти полный аналог дома в Трехпрудном. И чтобы представить себе, где и как проходило детство Цветаевой, стоит прийти в этот дом, почувствовать ту же атмосферу, увидеть такой же двор, деревья, окружение… А совсем рядом с этим домом находился первый собственный дом Цветаевой — «свадебный подарок» от «Тьо».

В рассказе об Островском проявилась подробность, которая соединила для меня имя «Тьо» — Сусанны Давыдовны Мейн, о которой я рассказывала в предыдущей заметке, — с жизненными обстоятельствами А. Островского и П. Антокольского. В девятилетнем возрасте Островский потерял мать, а с 14-ти лет его воспитывала мачеха, Эмилия фон Гессен. Образ этой воспитательницы оказывается в примечательном контрасте со швейцарской родственницей-гувернанткой М.А. Мейн и ее дочерей, с одной стороны, и в духовной близости с родственницей-воспитательницей П. Антокольского — с другой. Мне показалось интересным попытаться подробнее раскрыть такую связь, и я постараюсь это сделать в своих заметках.

Среди других событий второго дня конференции самым значимым стала экскурсия по выставке «В кольце перевода. 1941», которую провела для нас директор музея Елена Ивановна Жук. Сама атмосфера экспозиции — глухие стены, темные условные сундуки, черный репродуктор на стене, из которого доносилась музыка того времени, — сразу переносила в обстоятельства, которые сопутствовали последнему периоду жизни Цветаевой. Потрясающее впечатление производили и сами экспонаты — не только сохранившиеся предметы цветаевского быта: вещи, книги, — но и копии документов, которые можно было взять в руки, разглядывать, вчитываться… Для меня таким потрясением стали две папки судебных дел А. С. Эфрон, содержащие протокольный рассказ о начале и конце ее мученической эпопеи. Во время экскурсии удалось получить лишь беглое представление об их содержании, но надеюсь, что со временем удастся и неспешно поработать с этими документами — и для пополнения летописи жизни А. Эфрон, и для полного представления об обстоятельствах этого периода ее жизни.

В следующей заметке я расскажу о последнем, третьем дне цветаевской конференции 2016 года.