Лето 1935 года, проведенное в Фавьере, принесло Цветаевой, как обычно, немало личных огорчений, но и дало много новых впечатлений. В воспоминаниях Г. Родионовой описываются долгие совместные походы по окрестностям. Интонации, звучащие в письме, написанном по итогам фавьерского пребывания, разительно отличаются от тех, которыми были наполнены письма первого месяца:

 

Итог лета: ряд приятных знакомств (приятельств) и одна дружба — с молодым русским немцем … Унбегаун. …Итог другого лета — не людского — три пробковых пояса …и благодаря им — полная свобода в воде — как на земле, свобода в страшной для меня стихии воды. … И целые связки эвкалипта, мирта, лаванды. И еше итог — несколько стихов: немного, и половина поэмы (о певице: себе) — и чудный мулатский загар, вроде нашего крымского. (МЦ-АТ: 278)

А в письме к В. Рудневу этот период прямо назван «фавьерское блаженство». Вероятно, это было и лучшее французское лето Цветаевой. Есть основания и предполагать улучшение отношений с С.Я. Эфроном. Недаром в письме 1939 года она не может смотреть на Прованс «без сжатия сердца — за Вас». Все это заставляет поговорить о «фавьерском лете» как об отдельном значимом периоде, и мы надеемся подробнее разобраться с этой темой.

Как бы ни было, вернулась Цветаева домой отдохнувшей, набравшейся сил и мыслей. Все это,  как думается, так или иначе отразилось на результатах следующих месяцев.

«Поэтический всплеск» осени 1935 года в нашей предыдущей заметке охарактеризован И. Шевеленко так:

Это стихи о «поэте и времени» более в историческом, чем в онтологическом понимании темы

С этим определением перекликается мысль Р. Войтеховича:

Отказавшись искать для родины своей души географические координаты, Цветаева определила их как временные: это уходящее поколение «отцов» (цикл «Отцам», 1935) (Войтехович)

Может быть, тема цикла отчасти выросла и из разговоров с Г. Родионовой:

… очень интересовали ее и вопросы наследственности. Она часто говорила мне: “Как мне хочется снова увидеть родину, русские просторы: русское небо, рябину, мне хочется, чтобы похоронили меня на берегу Оки, под белым камнем”. И задумчиво добавляла: “Ведь одна моя бабка была сельской попадьей, простой русской женщиной, это она зовет меня туда, а другая была польская панночка”. … И мы обсуждали загадочный тогда для нас вопрос наследственности – не формы носа, рта, лица, а духовной наследственности. (МЦвВ2: 282)

А мысли, воплощенные в цикле «Куст», осенью 1935 года нашли новое воплощение в стихотворении «Ударило в виноградник…» — и это тоже может быть отдаленным впечатлением фавьерских походов:

…мы все шли виноградниками “маркизы” Мутонши. “Эти кисти тяжелого темного винограда похожи на те, что несут посланцы земли ханаанской на полотне – не помню какого художника”. … Марина смеялась над озорными названиями “в стиле Рабле”. Ей же больше нравились звучные названия “аликанте”, “Изабелла”, “мускат”… “Как это хорошо, – говорила Марина, – “аликанте”!” И у нее уже пели звонкие стихотворные строчки. “Давно люди возделывают виноградники, с библейских времен, и здесь, конечно, тоже. Сколько прошло поколений, событий, сколько было перемен, а вот так же сверкают янтарем на солнце аликанте и темная бархатная “Изабелла”. Какое равнодушие природы! Знаете, оно мне иногда кажется жутким, иногда раздражает и часто импонирует. Что бы ни происходило, она, природа, всегда равнодушна. Случается – ее разрушают, а она опять восстанавливается. Что еще произойдет, какие события промчатся, а эти виноградники, как в далекие рыцарские времена, да еще и задолго до рыцарей, будут сверкать и зеленеть среди приморских сосен”. (МЦвВ2: 283-284)

Это надвременное, сквозьвременное ви́дение, вероятно, и открыло тот путь, в котором через библейские образы «виноградные мотивы» соединены с мотивами «Куста»:

Хвалы виноградным соком

Исполнясь, как царь Давид —

Пред Солнца Масонским Оком —

Куст служит: боготворит.

Такое же продолжение, развитие мотивов, как считает Р. Войтехович, цикл «Отцам» получил еще в одном тексте осени 1935 года, где они реализуются все в том же ракурсе надвременного единства поколений,

одним из знаков которого становится поэзия А. К. Толстого, его «Средь шумного бала, случайно…» <1851> и «Двух станов не боец, но только гость случайный…» <1858>. (Войтехович)

Это стихотворение — один из самых ярких примеров цветаевского диалога с поэтами. И, как и в других подобных текстах, она берет за основу мысль своего предшественника, отталкивается от нее, проводит идею через перипетии собственного мировидения и доводит мысль до максимальной выраженности:

Двух станов не боец: судья — истец — заложник —

Двух — противубоец! Дух — противубоец.

Тема противостояния «станам», в свою очередь, получает продолжение и предельную заостренность в следующем тексте.

Избрав Толстого в союзники, Цветаева отвергает журнальную партийность — и Домострой, и Днепрострой (то есть сторонников прошлого и настоящего России), но еще больше — всеядную «газетную нечисть» («Читатели газет»). (Войтехович).

Этот текст хорошо изучен исследователями, проанализирован с разных сторон и в разных аспектах, поэтому мы не останавливаемся на нем, как и на других произведениях этого периода. Очевидно, что конец 1935 года стал одним из наиболее плодотворных, и поэтическое наследие Цветаевой обязано этому периоду шедеврами, по-новому представившими мотивы, темы, идеи прежних лет.

ЛИТЕРАТУРА

1. Войтехович — Войтехович Р. Тематический маршрут лирики Марины Цветаевой // Cuadernos de rusística española. Universidad de Granada, 2013. № 9. Pp. 79–90.
2. МЦвВ2 — Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. — М.: Аграф, 2002