Числовая символика — один из краеугольных камней поэтики Цветаевой. Этот факт заставляет с особым вниманием вчитаться в стихотворение, которое следует в цикле под номером 13:

 

А над равниной —

Крик лебединый.

Матерь, ужель не узнала сына?

Это с заоблачной — он — версты,

Это последнее — он — прости.

 

А над равниной —

Вещая вьюга.

Дева, ужель не узнала друга?

Рваные ризы, крыло в крови…

Это последнее он: — Живи!

 

Над окаянной —

Взлет осиянный.

Праведник душу урвал — осанна!

Каторжник койку-обрел-теплынь.

Пасынок к матери в дом. — Аминь.

Между 15 и 25 августа 1921

Однако производить нумерацию текста в разряд поэтических инструментов  стоит с осторожностью, пока не будет установлено, что такова была авторская воля. Более существенным здесь является не установленный точно факт датировки, которая явно не причисляет стихотворение к «поминальному подциклу» 15 августа, но помещает его в десятидневный промежуток, последовавший за взрывом поэтического отклика на смерть поэта. Этот факт, как можно думать, означает, что после первого, самого сильного, непосредственного личного переживания могли или должны были последовать тексты более умеренного и глубинного содержания. Начнем проверять нашу гипотезу и вчитаемся в первую строфу:

А над равниной —

Крик лебединый.

Матерь, ужель не узнала сына?

Это с заоблачной — он — версты,

Это последнее — он — прости.

Действительно, интонация звучит с той же скорбью, что в предыдущих отзывах, но ракурс и риторическая система иные. В начале текста слышится блоковский голос, видится блоковский образ:

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:

Не вернуться, не взглянуть назад.

За Непрядвой лебеди кричали,

И опять, опять они кричат…

Героиня обращается к этой самой степи — «равнине». Ее призыв признать «сына» воспринимается как утверждение неразрывной — и пожизненной, и посмертной, то есть вечной — связи Блока с русской землей. Форма этого призыва сложна и чрезвычайно выразительна. Цветаева, помимо риторического вопроса «ужель не узнала сына?»,  использует и оригинальный риторический прием из арсенала метатаксиса. Местоимение «он» вводится в текст не по правилам грамматики, в начале фразы, а среди нее,  разрывая двумя обрамляющими тире традиционное построение оборотов «заоблачной версты» и «последнее прости». Таким двойным подчеркиванием присутствие Блока на земле, явное хотя и посмертное («последнее прости») и отрешенное («с заоблачной версты»),  получает максимальный смысловой акцент, приобретает силу незыблемого постулата.

А над равниной —

Вещая вьюга.

Дева, ужель не узнала друга?

Рваные ризы, крыло в крови…

Это последнее он: — Живи!

Начало второй строфы также связывается с блоковскими мотивами. Вьюга — один из наиболее частых образов его поэтики. «Дева» присутствует в качестве той земной женщины, которая обязана Блоку воплощением в ликах Прекрасной Дамы, Девушки из церковного хора, Незнакомки и других персонажей, сделавших ее бессмертной. Параллель риторического вопроса «ужель не узнала друга?» с аналогичным приемом в первой строфе создает интонационную канву, в которой повторяющийся вопрос-обращение звучит утверждающим заклинанием: «Узнай!»

А во второй половине строфы наблюдаем образный и, как следствие, сюжетный перелом. «Рваные ризы, крыло в крови» — это не блоковские, а цветаевские ассоциации, знакомые нам по предыдущим «блоковским» стихам. Здесь возникает Блок-серафим, Блок-ангел — предмет обожествления, образ страдальца, добровольно принявшего на себя непомерную тяжесть и расплатившегося жизнью за свой поэтический подвиг. Во фразе «Это последнее он: — Живи!» опять встречается местоимение «он», в той же функции смыслового акцента, что и в первой строфе, но еще усиливает его, доводя до абсолютного максимума: в этой сверхкраткой форме воплощен весь масштаб трагизма последнего периода жизни Блока и масштаб его поэтической силы, одолевающей смерть, утверждающей жизнь.

Над окаянной —

Взлет осиянный.

Праведник душу урвал — осанна!

Каторжник койку-обрел-теплынь.

Пасынок к матери в дом. — Аминь.

Совершив переход от блоковских образов к собственным, Цветаева в заключительной строфе формулирует личное восприятие посмертной судьбы Блока, утверждает собственный взгляд на свершившееся. Она противопоставляет божественную сущность Поэта «окаянной» неназываемой сути, под которой можно подразумевать Россию, виновницу предсмертных страданий Блока.

Перед читателем предстает триптих блоковских ипостасей, выражающих в цветаевском видении  и в соответствующих стилевых формах разные стороны победы Поэта над земными страданиями. «Праведник душу урвал — осанна!»: в высоком библейском стиле Цветаева выражает радость, что гонителям Блока остался неподвластным высший, внутренний мир поэта. Этот образ дополняется противоположным. «Каторжник койку-обрел-теплынь»: новая жизнь умершего воспевается языком фольклора — такое умиротворение звучит в надгробных плачах, которыми простые русские бабы провожают в последний путь странников, беглых, отверженных, радуясь за них, что их земные мучения окончены. Последняя формула: «Пасынок к матери в дом» звучит голосом родственной души, проживающей в том же пространстве Поэзии. Эта фраза может означать радость за то, что не получивший достойного признания поэт своей смертью заслужил неотъемлемое вечное право на звание одного из главных российских поэтов.

Заключительное «Аминь» придает абсолютную утверждающую силу всем высказанным заклинаниям.

Таким образом, стихотворение «А над равниной…», продолжая развитие мотивов и образов предыдущих стихотворений, как можно заключить из его содержания, занимает в цикле место первого долговременного осмысления посмертной судьбы Блока. Первого, но не последнего.

Такое предположение не дает причин увидеть связь данного произведения с его зловещим номером — возможно, Цветаева вовсе не задумывалась об этом. Не стоит искать  эзотерический мотив в каждом числовом факте. Местонахождение текста в блоковском цикле, возможно, определяется иными мотивами: оно обусловлено общей логикой развития сюжета «О Блоке».