В книге «Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников» звучит сожаление о том, что так мало известно о секретах ее творческой лаборатории:

Если бы можно было расспросить Цветаеву о работе поэта, о смысле ее творчества, о ее мировоззрении, быть может, она уточнила бы и выяснила многое. Но этого никто, кроме М. Л. Слонима, не сделал. К тому же, согласно многим воспоминаниям, она своих стихов не объясняла, а только перечитывала их по нескольку раз, пока смысл не становился ясен ее слушателю». (Лосская: 224)

Сам приводимый пример ярко характеризует отношение Цветаевой к теме нашего разговора: в стихах она говорила то и так, как считала нужным, и ждала от читателя или слушателя не вопросов о подоплеках, истоках и приемах, а принятия и понимания текста в том виде, в каком он явился на свет.

Другое дело, что, как любой автор, она ждала и жаждала критической оценки. Как любой профессионал, она нуждалась в коллеге, с которым могла обсуждать свою работу во всем пространстве ее осуществления. Нет ничьей вины, что таких людей оказалось мало: их всегда мало. Можно лишь порадоваться, что на пути Цветаевой такие встречи все же состоялись. Об одной из них и говорится в рассказе В. Лосской:

Но с несколькими избранными у нее состоялись беседы о творчестве, и среди них самое интересное свидетельство о Марине Цветаевой как о поэте — свидетельство Марка Львовича Слонима, может быть, потому, что он был литературно одаренным человеком, который умел понимать и слушать; может быть, именно он был тем идеально умным критиком, которого Цветаева описала в своей статье «Поэт о критике», противопоставляя его остальным, тем внимательным и чутким собеседником, свидетельство которого, дополненное его уже опубликованными работами, теперь незаменимо» (Там же)

Что же открыл Слоним в поэтическом мире Цветаевой?

Она была убеждена в своем ремесле и в своем долге поэта. Адамович ее не признавал, как и Мирский вначале: «распущенная москвичка» — его слова! Она никогда не была распущенной, наоборот, очень подобранной (Там же)

Слоним мог узнать об этих словах как от Г. Адамовича и Д. Святополк-Мирского, так и от самой Цветаевой: некоторые формулы она запоминала на всю жизнь, как запоминается несправедливость, проявленная людьми, от которых ее ждешь меньше всего…

Далее Слоним представляет, как происходил сам процесс творчества:

Форма стихов оттачивалась ею долгим трудом. Она по десять раз обдумывала каждое выбранное слово. Например, она приходила ко мне и читала какое-нибудь стихотворение. Затем говорила: «Послушайте, вы ничего не слышите?» И долго настаивала. Наконец я что-то подмечал, и она говорила: «Ага!», а потом одно это слово подменяла — долго искала другое. (Там же)

И здесь обнаруживается то же свойство, о котором говорят другие современники: Цветаева не навязывала слушателю собственную оценку текста, а только подавала его и терпеливо ждала, внимательно следила, когда и чем слова отзовутся в восприятии. Что особенно примечательно: она вовсе не жаждала непременной похвалы — при всем сознании своей силы и мастерства. Напротив: жажда совершенства требовала ликвидации малейшего изьяна в созидаемом произведении, поэтому квалифицированный, вдумчивый слушатель был необходим на всем протяжении творческой работы и его критические замечания не огорчали, а ободряли Цветаеву, помогали быстрее и точнее скорректировать творческий поиск. И это, может быть, один из самых важных ее уроков.

Слоним характеризует направление, в котором шел этот поиск, таким образом:

Она работала и творила очень быстро, но это не значит, что работа эта проходила легко. Она упорно трудилась над стихом: сперва писала стихотворение, потом исправляла его, подбирая такие сочетания слов, чтобы дойти до корня. Например:

Горе началось с горы,

Та гора на мне — надгробием.

Тут прошел целый творческий процесс — от слова «горе» к слову «надгробье».

Быстрота, думается, означает не быстрое создание текста, а скорость, с которой находились и отбирались варианты. Именно это качество считают признаком гениальности. Невозможно представить объем информации, перерабатываемый Цветаевой при таком мощном мыслительном процессе во время работы, — а работа могла длиться очень долго, порой и возобновляться после перерыва. Цель же всегда была одна: «дойти до корня», то есть до абсолютно точного выражения смысла. Слоним называет лишь начальное и конечное звено цепи горе — надгробие, и можно лишь уловить двойной ассоциативный ряд: фонетический (звуки г-о-р-е влиты, впечатаны в надгробие) и смысловой: горе — это понятие, наделенное тем же скорбным смыслом, что и надгробие. Как же именно развивала Цветаева эти ассоциации, как вела начальное горе к финальному надгробию — остается неизвестным. Одна из любимых ее формул — «вскрыв — скрыть». И сам этот виртуозный каламбурный афоризм — один из тех ключей, которые открывают для автора и закрывают для читателя дверь в лабораторию творца: секреты не должны выходить наружу, публике надо предъявлять только идеальный результат, наделенный такой силой и легкостью, чтобы никто и догадаться не мог, каких усилий он стоил.

И это — еще один из важнейших уроков Цветаевой.

ЛИТЕРАТУРА

Лосская — Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. М., 1992.