Стихотворение, которое открывает цикл, можно назвать одой, в традиционном значении этого слова:

 О, Муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

И мы шарахаемся и глухое: ох! —
Стотысячное — тебе присягает: Анна
Ахматова! Это имя — огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.

Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами — то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
И я дарю тебе свой колокольный град,
— Ахматова! — и сердце свое в придачу.
19 июня 1916

Словари определяют слово «ода» так: «Торжественное стихотворение, посвященное какому-нибудь историческому событию или герою». Действительно: композиционный, ритмический, лексический характер стихотворения выдержан в соответствии с требованиями этого лирического жанра. Но Цветаева вносит в содержательный план произведения свое и принципиально новое:

О, Муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы

Торжественное обращение к адресату в первой строке выдержано в традициях величания. Не называя по имени, Цветаева заставляет идентифицировать Ахматову по совокупности примет, ведущих к личности героини самым непосредственным образом. Известно, что Цветаева «позаимствовала» из ахматовского стихотворения «Покинув рощи родины священной…» строку «Где муза, плача, изнывала». Деепричастие «плача» соединилось с определяемым словом «муза» и омонимически превратилось в эпитет, выраженный существительным в родительном падеже (Ахматова оценила оригинальный прием Цветаевой и впоследствии применяла эту формулу к себе именно в таком варианте).

Традиция оды подразумевает представление героя в позитивном контексте. Однако перед читателем предстает чрезвычайно сложный, загадочный образ: это не только Муза плача, но и «шальное исчадие ночи белой», с воплями насылающее на Русь «черную метель».

И мы шарахаемся и глухое: ох! —
Стотысячное — тебе присягает: Анна
Ахматова! Это имя — огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.

Вторая строфа передает характер эффекта, который вызывает такой образ. Массовое «шараханье» —  не от страха, а от шока при столкновении обычного человека с божественной силой. Смесь страха и восторга вызывает неистовый приступ любви. Присягать имени «Анна Ахматова» означает признавать высшее величие этого имени перед лицом принципиально безымянной людской массы. Поэтому начальное «Ах» в фамилии (вернее, псевдониме) героини звучит, как восторженный вздох толпы счастливых свидетелей явления божества.

 Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами — то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

Однако автор, в нашем понимании, не причисляет себя к коленопреклоненной толпе. В третьей строфе, как мы считаем, утверждается царственное равноправие двух поэтов, осуществляющих власть лиры над одной территорией и разделивших «зоны влияния». При этом Ахматовой достаются бессмертные души тех, кто «ранен смертельной твоей судьбой»: пронзен уязвляющим действием стрел-воплей, переживает катарсис, внимая страданиям вечной Музы плача. Торжественно-мрачная картина такого поклонения соответствует образу стоящего за героиней угрюмого холодного Петербурга.

Цветаевой достается другое владение:

В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…

Певучий град — это, конечно, Москва, с ее «светлым Спасом» и сонмом церквей, безумолчно говорящих с людьми колокольным языком. Позитивные коннотации формируют образ мира, наполненного светом, гармонией звуков и духовной святости.

И я дарю тебе свой колокольный град,
— Ахматова! — и сердце свое в придачу.

Отождествляя себя с этим миром, Цветаева фактом дарения города и сердца, как нам видится, отнюдь не подчиняет себя северной «венценосной сестре». Скорее наоборот, приобщает «шальное исчадие» к высшим ценностям иного рода,  открывает свой мир во всей его красе и подчиняет его притягательной силе.

Таким представляется наше видение «ахматовской оды». Разумеется, в исследовательских работах она получила широкое и разнообразное толкование.  Одной из наиболее интересных представляется работа Р.С. Войтеховича «Польская гордыня и татарское иго в стихах Цветаевой к Ахматовой». Его видение смысловой структуры стихотворения принципиально иное.

Объясняя специфику цветаевского изображения Ахматовой, автор отмечает:

«Цветаева в ахматовском цикле создает парадоксальные коллажи из собственных образов, метафорически удаленных от картин, встающих со страниц ахматовских книг». (Войтехович: 427).

Такая удаленность, в частности, проявляется в противопоставлении двух миров: с одной стороны «Муза плача», с другой — автор, отождествляющий себя с народом. В таком противопоставлении «Меняется коммуникативная перспектива: «я» теперь часто сливается с «мы» и говорит от лица всей «Руси»:

О, Муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

«Муза» и «Русь» — явления гетерогенные, и поведение «Музы» подчеркивает ее инородность» (Войтехович: 436). Автор считает, что «Метафорические «стрелы» здесь — те же “стрелы любви”, что и в стихотворении “Анне Ахматовой”, но вся картина гуляющей по Руси «”черной метели”, осыпающей ее жителей “стрелами”, не случайно напоминает апокалиптическое бедствие, более всего — нашествие кочевников» (Там же). Таким образом, любовное начало, связываемое с именем Ахматовой, имеет завоевательный, разрушительный характер. Однако эпитеты, которыми наделяется образ, делают его многогранным, емким:

«”Исчадие ночи белой”, на наш взгляд, подразумевает не только “бесовское чадо”, порожденное ночной стороной жизни “города-призрака” Петербурга, но и угарный “чад” как своего рода инверсию белого тумана» (Там же).

Интерпретация Р. Войтеховича выявляет смысловой акцент второй строфы стихотворения таким образом:

«Цветаева обращается к Ахматовой также от лица “всех молящих”, осчастливленных “Музой плача”:
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами — то же!» (Войтехович: 439).

В таком ракурсе автор «оды» не возносит себя до объекта посвящения, не ставит себя на равное с ним место, а остается «на земле», разделяя с народом восторженное поклонение, видя счастье в самом факте нахождения с кумиром в одно время в одном месте.

Дальнейшая интерпретация развивает тему обоготворения Ахматовой:

«Цветаева сообщает и о воздаянии посвященным в культ — они обретут бессмертие. Таким образом, Музе плача передоверяются функции Христа:
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе
Кощунственный характер этой гиперболы усугубляется финальной строфой, где светлый православный град отдается во власть темному, языческому и “шальному исчадию”:
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
И я дарю тебе свой колокольный град,
— Ахматова! — и сердце свое в придачу» (Войтехович: 440).

То есть Цветаева «сдается в плен» величию темной силы со всей силой искренней любви. В соответствии с неоднократно утверждаемой ею формулой «любовь есть действие» полнота самоотдачи выражается в добровольном дарении своего мира во власть ахматовскому божеству.

Неожиданную и любопытную параллель Р. Войтехович усматривает в концовке стихотворения:

«Завершающая формула является парафразом крылатого выражения Андерсена — “весь мир и пару коньков в придачу”. Кай, влюбленный в Снежную королеву, составляет из льдинок слова: “Только одно слово, которое ему очень хотелось сложить, у него не выходило — слово “вечность”. А между тем Снежная королева не раз говорила ему: “Если ты сложишь это слово, я отпущу тебя на волю и подарю тебе весь свет и пару новых коньков в придачу”. Не исключено, что для Цветаевой просьба Снежной королевы перекликалась с ахматовским “томленьем о бессмертьи”» (Там же).

Таким образом, стихотворение «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!..», оставаясь в рамках жанра оды, представляет картину самых разнообразных, порой парадоксальных характеристик, ассоциаций и реминисценций, смысл которых — выразить отношение к петербургской сестре по лире во всей своей полноте.

 

ЛИТЕРАТУРА

Войтехович Р. Польская гордыня и татарское иго в стихах Цветаевой к Ахматовой. // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XII: Мифология культурного пространства: К 80-летию С. Г. Исакова. Тарту, 2011. С. 427– 450.