Двенадцатое стихотворение цикла, наверное, самое неожиданное по содержанию. Ахматовой там, на первый взгляд, вовсе нет. Так почему же это стихотворение включено в цикл?

 

 

Руки даны мне — протягивать каждому обе,
Не удержать ни одной, губы — давать имена,
Очи — не видеть, высокие брови над ними —
Нежно дивиться любви и — нежней — нелюбви.

А этот колокол там, что кремлевских тяжéле,
Безостановочно ходит и ходит в груди, —
Это — кто знает? — не знаю, — быть может, — должно быть —
Мне загоститься не дать на российской земле!
2 июля 1916

Вчитаемся в текст. Это внутренний монолог, которому  мерность гекзаметра придает особенную интимную выразительность. Героиня предается размышлениям о своем облике и обнаруживает его странность:

Руки даны мне — протягивать каждому обе,
Не удержать ни одной, губы — давать имена,
Очи — не видеть, высокие брови над ними —
Нежно дивиться любви и — нежней — нелюбви.

Этот пассаж можно толковать так: я открыта для других людей, но не стараюсь сохранять отношения. Я предпочитаю не целовать человека, а окликать его по имени: мне ближе отношения на расстоянии. Я предпочитаю закрывать глаза на происходящее, а не вглядываться в него. Когда узнаю, что меня любят, это вызывает не интерес, а лишь нежное удивление. Но и отсутствие любви не вызывает горечи, а только то же нежное удивление…

Все эти черты создают образ женщины, отрешившейся от мирской суеты, безучастной не только к тому, что происходит вокруг, но и к тому, что имеет к ней прямое отношение.

В чем же причина такого поведения?

А этот колокол там, что кремлевских тяжéле,
Безостановочно ходит и ходит в груди, —
Это — кто знает? — не знаю, — быть может, — должно быть —
Мне загоститься не дать на российской земле!

Героиня углубляет самоанализ, продолжает присматриваться и прислушиваться к себе. И обнаруживает: всему причиной работа «колокола», который «безостановочно ходит и ходит в груди».

Колокол — метафора сердца героини. Он тяжелее знаменитого московского Царь-колокола, расколовшегося от своей неподъемности,  потому, что отлит из чувств поистине вселенской тяжести. Внешняя безучастность — это следствие громадного переизбытка внутренних ощущений, главные среди которых — тревога, тоска, смятение — все те чувства, которые вызывают ничем не утишаемое тяжкое сердцебиение, не оставляя сил для  земных радостей.

С таким сердцем трудно жить на свете. И героиня медленно, постепенно, шаг за шагом делает страшное, но неизбежное открытие: «кто знает? — не знаю, — быть может, — должно быть» — ее жизнь на родной земле близится к концу.

Подобный комплекс переживаний и предчувствий мы уже встречали в строках, обращенных к Ахматовой:

О, Муза плача, прекраснейшая из муз!
… И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой

Так много вздоха было в ней,
Так мало — тела.

Правят юностью нежной сей —
Гордость и горечь

Но и чувства цветаевской героини полны драматической силы:

 И вот этот мой вздох тяжелый.

Расскажи, сгорающий небосклон,
Про глаза, что черны от боли,
И про тихий земной поклон..

«Кремлевский колокол» — московская примета, дающая связь центрального образа с Цветаевой. Но земля, на которой она «гостит», — российская, а не московская. В той же степени эта земля принадлежит и Ахматовой, «всея Руси / Искупительному глаголу». Можно предположить, что замысел стихотворения объединяет образы Ахматовой и Цветаевой в единую ипостась Поэта. Природа медиума, обостренная восприимчивость, масштабность переживаемых ощущений возлагают на него долг все понять, прочувствовать и сказать за всех. Сознание этого долга и производит впечатление внешней отрешенности, обесценивает сущность привычных проявлений чувств, объясняет безучастность к событиям земной жизни.

Подобная участь выпадает избранным натурам, но ее невыносимая тяжесть  — неизбежная причина раннего ухода Поэта. Собственное предчувствие недолгой жизни, как видно из цитируемых стихотворений, Цветаева переносила и на ахматовскую судьбу, и это обстоятельство служит дополнительным доводом для гипотезы, что данное произведение представляет собой двойной портрет Поэтов.